[indent] Со временем память о тяжести цепей и ошейнике меркнет, хоть и не уходит, и Саара отпускают окончательно демоны, которые и так никогда не могли объяснить ему, чем их суть с его желаниями соотносилась, потому что его сердце редко могло внятно дозваться его головы. Спина болит от жизни согнутым и поставленным на колени, но, кто-то говорит, это тоже исправимо, если бы только он ещё не упрямился как баран, с которым схож парой рогов, и не настаивал, что это ему лёжа разглядывать картинки в книгах, которые он не может читать, удобно, а не сидеть утомительно.
[indent] В Кун письмо и книги - путь толмачей и шпионов, а не воинов и, тем более, саирабазов, а на юге, кажется, их сочиняют и читают ради удовольствия, и ещё снабжают рисунками, и у этих рисунков ещё есть какой-то сюжет, а не практическая суть. Загадочно, но очень интересно.
[indent] От этого болезненные медитации Саара всё чаще превращаются в безответственные сны: днём, вечером, ночью, когда прилёг полистать и так и уплыл в дрёму. Видение во снах густеет сильно, и формирует почти непроглядную стену кустов и деревьев вокруг, которую ему не приходится удерживать волей, и можно добавить деталей поверх. Например, как над подгнивающими камышами кружат светляки и как заливаются стрекотом и кваканьем болотные жители. Даже запах от неподвижной воды здесь, сладковатый. А, может, это не её запах. Саар знает здесь всё наизусть, потому что у него в жизни никогда и не было особой потребности ни в один иной сон идти: этот был для него знаком, привычен, безопасен, и не важно, как менялся он сам, сон к нему всегда приходил.

[indent] Эсват хилый ребёнок, худой, без аппетита. На человеческий пересчёт ему около пяти, и он молчит с самого младенчества, даже не плачет с воем, сколько бы по голове ни колотили. Мать беспокоится, что его «внутреннее пламя» так и останется навсегда внутри. Отец пропал пару лет назад вместе с остальными наёмниками. Кто-то ругается, что не хочет кормить бестолковый рот, кто-то боится за детей, потому что дети жестоки, остальные мирятся, и всегда как мантра звучит «мы - не они, пусть растёт». И он растёт где-то постоянно на окраинах деревни из сырой древесины и промасленных шатров. Пару раз заблудившись и испугавшись, он не покидает показанных ему опознавательных столбов, сидит над заводями, забывая поесть, с чем-то вечно возится. Это даёт надежду, что из немого ребёнка, который хоть и не слушает, а, может, и не слышит, что ему говорят, выйдет толк однажды, и он продолжит плести сети, или точить остроги, или чинить дома. Его увлекает буквально всё, что может попасть в хватку его рук.
[indent] Сегодня у него лампа, и приманка для светляков, которую он сам же месит из ферментированного мяса и сладкого сока. Хитрые и яркие как солнце, но сносные для глаз жуки - плотоядные гады, но тем интереснее их ловить и видеть, как они качают брюшками, пробуя пахучую гниль. Если бы не кровь и желчь, которые он и в еде не может есть, Эсват бы сам не оторвался, пока не облизал все руки, не посмотрев на слой грязи с песком после целого дня с плетущими маты из тростника женщинами на дороге. А так попробовал, плюнул, и выложил на маленькую мисочку внутри, после чего поднял подвешенную лампу на шесте с крюком повыше и над заводью. Если бы он умел говорить, если бы он хотя бы понимал и использовал в мыслях язык - он бы подумал что-то в духе «сегодня все светляки - мои!», но он видит только полные руки звёздочек их ихора, удочку, самую крайнюю на стойке, как он их расставил накануне, и возможность всю ночь прорыбачить, а днём, когда будет светить очень яркое солнце, спать. Сквозь его сон всегда проходят духи, про которых он не услышал ещё никаких страшных сказок, проходят мимо, потому что им с духами нечего друг другу предложить. Они думают, что он слишком маленький мальчик с маленькими возможностями и страстями, он - вообще ничего о себе не думает, у него процесс.