[indent] Мир распахнулся вширь, встарь, вдаль; тронулся с места покачивающей плавностью карусели на ярмарке — той самой, в виде изящных фарфоровых чашечек, приводимых в движение драгоценной гномьей системой шестерёнок; ещё жмурясь из-за того, как от первого глотка защипало в носу, пробирая до затылка, Цитра опустил пиалу на лакированную поверхность туалетного столика и взглянул на себя в зеркало. Да, Цитра. Он не то чтобы перевоплощался — он, скорее, отпускал. Давал право. За белоснежной маской не было видно того, что ему мерещилось — бесконечного пространства, блестящего простора, безудержной простоты. Лириум, остатками которого еще дымились слегка перламутровые стенки пиалы, ещё жёг послевкусием на губах — и внушал Цитре ощущение, что он уже не помещается внутри самого себя; уверенность была такой, что свернуть горы не показалось бы сложной задачей. Сердце быстрее, вдохи жаднее, освежающий аромат цветов вспыхивает перед внутренним взглядом красочными росчерками мерцающей пыли — и кисточка, обмакнутая в лазурную краску, влажным контуром чертит по губам с невыносимой остротой точности. Белый росчерк поперек истаивает к середине подбородка, немного мерцающей синевой пудры, чтобы проявить узор тонких выемок завитками на щеках, плавная линия по краю глазной прорези. Летний вечер обещает быть особенно жарким — и его музыка станет тем, что сейчас особенно нужно людям: свежестью, соблазном и свободой.

[indent] Со сцены он видит их каждого — яркие сполохи, ноты и краски, не столько взглядом, сколько всем собой; и тех, что в шелках сидят в лоджиях, и тех, что собрались внизу в своих лучших платьях и камзолах, и — ах, какая шляпа!, — и тех, что сгрудились на крышах, замирая сердцами, надеждами и предвкушениями. Цитра никогда не настаивал на том, чтобы его публику контролировали, и запрещал настаивать Альфонсу — даже зная, что не увидит своей доли от мест, проданных "тайком" сверх официальной вместимости площадки. Потому что не было цены тому чувству внимания и жажды, что обрушивалось на него отовсюду, отовсюду — спереди, сверху, сзади, словно нежащие потоки горячей воды, до костей пробирающие в глубоких мраморных бассейнах неварранских купален. Мурашками по коже, въедаясь, вдохновляя, и он бы легко мог захлебнуться в этом чувстве, если бы не был полон совершенной, прозрачной уверенности, что способен им повелевать. Удержать в ладонях каждую каплю, коснуться каждой струны. Какое блаженство испытал бы художник, если бы ему было позволено не заковывать своё творение в строгие рамки холста, а превращать в него всю комнату, всё вокруг, во всех направлениях, безгранично? Цитра не был уверен, впрочем, что правомерно это сравнивать. В конце концов, он никогда не рисовал ничего, кроме себя.

[indent] Занавес, распахнутый резким толчком рук в перчатках из тончайшей кожи, мягко и практически беззвучно сомкнулся за спиной, и шаги вперёд по широкому настилу театрального помоста извлекают первые ноты сегодняшней музыки — дерево досок поёт под каблуками по-своему, иначе в каждом зале, в каждом доме, на каждой улице. Толпа затихает, и каждый огонёк чужих чувств и переживаний устремляется к нему — всё ощутимей, заметней, согласованней. Лириум, насыщая силой, придаёт особенную четкость каждому контуру, каждой грани, и больше ничего не смешивается в ту мутную какофонию, которой иначе казался бы ему полный до краёв зал. Сейчас же каждый источник виден чётко, словно драгоценные камни, пересыпанные жемчугом в ларце. Но камни беззвучны и пусты, сами по себе лишены наполнения — они могут лишь принимать его извне, как эта голубая, насыщенная лириумом брошь, которой заколот высокий кружевной воротник камзола. Сквозь неё музыка его слов и струн обретала особенный фокус и полноту звучания, способную достать до каждой души, до каждых ушей, насколько хватало ему безграничности чувства. И в этом чувстве себя над, на возвышении, во власти на десяток ударов сердца кажется, что вокруг не стало ни единого звука — все шепотки, все вздохи, все шорохи слились, сжались, словно снег в горсти, гладкой белизной, отправной точкой; оставаясь на краю слуха, в месте, где его реальность раздваивалась — на то, чем она действительно была, и то, какой он её творил...

[indent] Пальцы прикоснулись к струнам, и граница рухнула.
[indent] Неспешная одинокая череда нот разлетелась над простором амфитеатра, навязывая ему свои законы, свой ритм и свои краски. Касаясь самых вершин огоньков, увлекая их за собой, смазывая грани, сплетая нотами в знакомый многим, но всё равно — персональный мотив. Музыка магии и магия музыки; вскормленная их чувствами, отражающая их видение, повторяющая их мысли — и насыщающая их своими, словно капля акварели, расплывающаяся на листе. Не всегда это сочетание получалось красивым — ведь он мог лишь добавить свои краски, не переписать заново. Пока одни восхищались, другие смущались, ужасались, начинали ненавидеть, отзывались отвращением. Но — это не здесь, не сегодня. Если эти ноты и были в толпе — то не тогда, когда он играл, ведя за собой ансамбль вторящих барабанов, гитар и флейт.

[indent] Тень резонировала, отражала ноты эхом, насыщала новым звучанием, и они взлетали, расходились многоголосьем, повторялись, переплетались, догоняя друг друга и складываясь в сложные мотивы, сами собой создавая плетение, которое вряд ли какому-то разуму было бы под силу — длящееся в моменте и стремительно истаивающее, сменяющееся новыми и новыми сочетаниями. Он мог бы сделать его сильнее. Он мог бы даже заставить вредить, истязать, превратить звук, электрифицирующий кожу, в настоящую молнию, способную эту кожу сжечь. Если бы только захотел собрать всю силу, дарованную ему лириумом, весь свой дар в одну точку... Но цель была не в этом. Цель была совсем не в этом. Никакая сила вреда не сравнится с тем ощущением власти и влияния, которым наполняет пространство звук голоса — позволяя не только слышать слова, но и видеть их в своих чувствах, обволакивая тягучей высотой и следом разбивая, связывая частотой ритма, подхваченного барабанами, — прекрасными барабанами, действительно знающими своё дело...

[indent] "Peux-tu m'entendre?.."^♪

[indent] ...когда он уходил, оставляя за спиной разбудораженный улей впечатлений, нижнюю рубашку можно было выжимать — если удастся отодрать от кожи, к которой она прилипла, казалось, намертво, — и только грамотный покрой и вторая кружевная подкладка на камзоле не позволяли этому неприятному обстоятельству проявить себя заметней. В голове звенело, бесконечность раскололась на куски, словно фарфоровая ваза, с шорохом и скрипом опадая внутри. Всё вокруг стало острым и колючим, резким и почти слепящим — и дыхание частило уже не предвкушением, а той степенью напряжения, которую ему приходилось прикладывать, чтобы оставаться в фокусе. У всякой власти есть своя цена. Эту Цитра просто ненавидел — прямо в коридоре выдергивая подрагивающими пальцами крохотный фиал из внутреннего кармана и зубами выдергивая пробку, чтобы вдохнуть взвесь пыли. Стало полегче. Стало ровнее. Фиал жалобно звякнул на натянувшейся цепочке, предусмотрительно накинутой на запястье. Нечего портить инвентарь. Хоть иногда и хочется.

[indent] Он не прибегал бы к этой мере, если бы этой ночью ему не надо было быть в сознании. И он будет. И два стакана вина этому никак не помешают. Нет, три! Третий — того, с белым лотосом и акацией. И плевать, сколько это стоит. Что наша жизнь без маленьких радостей, когда работа лишает нас радостей больших? Толпа, конечно, будет разочарована тем, что ей достались только музыканты из поддержки, а не сам Цитра, но, в конце концов, парни старались, должна же и им перепасть какая-то слава. Вот у них-то ночь наверняка пройдёт куда менее благоразумно. И как бы ему хотелось оказаться сейчас в том же потоке!.. Но — нет. Не в этот раз. Будут другие. Будут еще нормальные туры, а не вот с этой вот надиктованной напряженностью в Круге ерундой...

[indent] Каждая нота, каждый звук вокруг всё ещё были как на ладони — и эффект этот угаснет нескоро, так что и хорошо, что в соседней комнате ещё не скоро кто-то появится. Даже глушащее заклинание, вплетенное в дверной косяк, не сдержит настоящеговеселья. Но сейчас это было не про него. Про него был ветер за распахнутой дверью балкона, нежный шепот полупрозрачной органзы, мягкий гомон неспящего города, пересвист птиц в саду, и тишина между всем этим. Тишина и темнота, тронутая одним только лунным светом. Ночь сегодня была ясная.

[indent] А вот шаги на балконе были не про него. И это заставило музыканта помедлить за ширмой, не снимая маски. С екнувшим сердцем — прислушаться. И — повернуться в кромешной тени, до которой не дотягивались серебристые лучи из окна. Повернуться, чтобы увидеть окрашенный ночью силуэт, шагнувший в комнату.
Вор? Здесь? Серьёзно?..

[indent] Нет. Нет, не вор. Что-то другое. Цитра прищурился, без движения наблюдая за тем, кто решил к нему явиться. Интерес? Нет, он не против был видеть больше почитателей на концерте, но вот не пускать из за кулисы в контракте было совершенно точно прописано. А-та-та.

[indent] — Не советую этого делать, — тишина лопнула с толикой недовольства, собственный голос, даже негромкий, шлёпнул ладонями по ушам... как будто мало было опасения, потому что оказываться один на один с кем-то непрошенным Клэр, мягко говоря, не любил. Но если уткнуть руку в бок, то за расслабленной уверенностью позы — продиктованной, честно говоря, больше усталостью, чем чем-либо ещё, — этого и видно не будет. Он всё ещё Цитра. — Она не любит, когда её беспокоят после выступлений.

[indent] Он сделал всего два шага вперёд, давая о себе знать. И, коснувшись дремлющих в светильниках кристаллов, пустил по ним толику магии, заставляя плафоны на стенах по периметру комнаты зажечься, меняя серебристо-синюю палитру ночи на чернёное золото с проблесками рыжины. Заливший помещение свет заставил музыканта прищуриться под маской, но взгляда от нарушителя спокойствия он не отвёл.
[indent] Интригующее, что ни говори, начало ночи. Только, проклятье, он всё же предпочёл бы отдыхать.